Евгений Гришковец: “Если я не напишу книгу, ее не напишет никто…”

Евгения Шафранек редактор

ПРИ ПОДДЕРЖКЕ КЛИНИКИ ЛАЗЕРНОЙ ДЕРМАТОЛОГИИ ERA ESTHETIC

В воскресенье в книжном кафе «Polaris» российский писатель, драматург и актер представил публике свой новый роман «Театр отчаяния. Отчаянный театр». А сегодня, в понедельник, выйдет на сцену театра «Дайлес» с новой постановкой «Предисловие».

фото: Ира Полярная

У Евгения Гришковца удивительная способность творить так, чтобы цепляло на годы. Зритель называет это талантом, сам Евгений – одаренностью. А ведь в “большой спорт” он пришел уже в солидном возрасте – первая пьеса была написана в тридцать три года.

При этом каждая работа создается… в голове. В прямом смысле. Текст по памяти создается, по памяти редактируется, чуть видоизменяется, переписывается и переставляется, а потом фиксируется письменно. Вот уж поистине, теряя в одном, обретаешь в другом. Такая феноменальная способность компенсирует вечный спор с танцующими буквами – дислексией.

фото: Jess Wyld

Ваш новый роман, что ждать читателю?
«Театр отчаяния. Отчаянный театр» — это большой роман. Прямо очень большой. Это книга весом в полтора килограмма.

Это почти тысяча страниц. Это два с половиной года работы. Это роман объемом с шолоховский «Тихий Дон».

Читателю можно ждать довольно увлекательное чтение с открытиями. Главная история — что такое призвание в жизни человека. И заканчивается книга как раз тем, что герою тридцать три года, и он создает свой театр.

В «Театре» есть эпизод, связанный с Ригой 1989 года, — описание вашей столицы человеком, который ни разу не был в Европе и впервые приезжает в еще советскую Ригу, его первые впечатления от некоего европейского города.

Не боитесь писать и отпускать книгу, спектакль?
А чего мне боятся? Я же не боюсь своих читателей. Даже если книга попадет в недружелюбные руки, что читатель может сделать? Порвать? Сжечь? Жалко, конечно, но я же об этом не узнаю.

Книга — вещь красивая, дорогая мне, и, конечно, текст написал я. Но любой, кто хочет ее уничтожить, должен понимать, что она – всего лишь предмет. Он может испортить хороший предмет, но не уничтожить текст.

фото: Ира Полярная

А как же хейтеры?
Я не читаю интернет. Совсем им не интересуюсь. Живу уже семь лет без интернета и компьютера, так что не заглядываю в социальные сети. Злопыхатели могут не стараться меня там найти, они свою информацию до меня не донесут.

Сначала я услышала “Собаку”, потом “Одновременно”, а потом открыла “Рубашку” и расстроилась. Где? Где тот Гришковец, которого я люблю? Там же сплошной вещизм…
Любая следующая книга – рост. Вы читали “Рубашку” в двадцать два года, а я писал ее в тридцать семь лет. Попробуйте перечитать ее сейчас. В тридцать семь она воспринимается иначе. Интересно, что герою там тоже лет тридцать пять. И те, кто старше, воспринимали его, как излишне чувствительного. Но при этом вам, в двадцать два, он показался слишком материальным.

А ведь это роман о состоянии очень сильной влюбленности. И, на самом деле, это, в сущности, единственная книга, которая стала у меня культом.

В одном из интервью вы сказали, что неуверенный в себе человек, но очень уверенный в себе автор…
Это так. Я уверен, что все сделал так, как должен был. И в книге, которую я написал, содержится все, что нужно для того, чтобы читатель ее смог понять. А если читатель ее не понял, как, например, вы “Рубашку” в двадцать два года – это ваши проблемы.

фото: Jess Wyld

Да, я слышала, что вы своего читателя можете поставить на место.
Я читателя очень люблю. Если бы я не любил читателя, не любил бы человека, я бы не писал книги, которые наполнены именно любовью к жизни и любовью к человеку.

И я делаю все в спектакле и книгах, чтобы человек меня понял.

Но мои книги и мои спектакли адресованы тем, кто живет такой жизнью, какой живут персонажи моих спектаклей.

Написать книгу или сняться в кино?
В кино сниматься интересно и весело. Вот, например, “Обычная женщина” — художественная работа Бориса Хлебникова. Я там только играю роль. Мне нравится эта роль. Я рад, что в ней снялся. Но я понимаю, что вместо меня мог сыграть и кто-то другой. И получилось бы, может быть, хуже, может быть, лучше. Но фильм все равно бы состоялся. А вот если я не напишу книгу, ее не напишет никто. Поэтому написание книги для меня — это обязательство.

Вы стали известны после спектакля “Как я съел собаку”. Не боялись стать заложником одной роли, одного произведения?
Спектакль “Как я съел собаку” был показан публике двадцать лет назад. Он был принят с таким единодушным восторгом, так сильно удивил и обрадовал зрителей, что его посмотрели все режиссеры, все драматурги, всё близкое, старшее и молодое поколение. Все посмотрели.

И, в сущности, если быть исторически точным, спектакль очень сильно повлиял на русский современный театр. Это было заметно.

Я видел, какое влияние произвел тот образ существования, который я предложил тогда на сцене. И я, конечно, ничего подобного не ожидал.

А вот уже второй спектакль — “Одновременно или одновременно” — был принят и критикой холодно, и публикой довольно ровно. Мне говорили: “Ну, нормально. Сыграй нам лучше “Собаку”. Но я до сих пор играю и “Одновременно”, и сделанный позже спектакль “Дредноуты”.

Почему “Собака” так выстрелила?
Дело в том, что в “Собаке” есть очень много того, что дорого каждому человеку —  детства. На самом деле, люди, которые любят этот спектакль, любят свои впечатления от него. Поэтому его так хорошо запомнили. Знаю, что зрители выходят после него под впечатлением. А если их спросить, что запомнилось, – назовут от силы две фразы. Не более того. У них останется просто общее и цельное впечатление от действа.

Люди часто говорят мне: “Я был на вашем концерте”. Они полагают, что были на концерте, не задумываясь о том, что на самом деле были на спектакле. Но это не концерт эстрадного исполнителя, это цельный спектакль, в процессе которого возник некий герой.

На сцене же не я, другой персонаж, совершенный отличающийся от меня в жизни человек. Но зрители этого не понимают и не хотят понимать. Они получают свои впечатления и уходят с ними. Сейчас уже не пытаюсь никого переубедить.

фото: Jess Wyld

А ваш новый спектакль “Предисловие”?
Это, по сути, предисловие к роману “Театр отчаяния. Отчаянный театр”. И этот спектакль — не что иное, как история возникновения спектакля “Как я съел собаку”. Понимаете? Я к нему возвращаюсь раз за разом.

Потому что “Собакой” я сделал новый театр. Театр, которого не было раньше. И когда мне говорят, что в 1999 году появился Гришковец и занял какую-то нишу, я всегда говорю, что на самом деле этой ниши не существовало. Ее просто не было. Я сам сделал эту нишу и сам ее занял. И для такого типа театра, и для такого театрального способа высказывания.

фото: Ира Полярная

Любой жизненный этап чему-то учит. Чему научила нищета?
Нищета – всегда травма. Нищета ничему не учит и никому не нужна. Она просто оставляет некий подспудный страх, который никуда не исчезает. И это страх повторения нищеты.

Это был какой-то сознательный шаг?
Оглядываясь назад, вижу, что мне посчастливилось понять, чего хочу в жизни. Правда, долго не мог сформулировать. Мне чего-то очень сильно хотелось, но я не знал чего. Это теперь мне понятно, что  хотел заниматься только искусством и просто жить им. И кроме искусства ничего больше в жизни не делать. И я двигался в этом направлении.

Нищета была результатом отказа от чего-либо другого. Просто отказался от другого заработка, кроме как искусством. Поэтому пребывал некоторое время в нищете. Потом искусство дало мне возможность жить в достатке.

Но когда я к этому шел, не понимал, что к этому иду. Я просто не хотел делать то, чего не хотел, а хотел делать только то, что хочу.

Получилось? Сегодня можете себе позволить делать то, что хотите?
…в общем-то, да. Хотя, нет… Точно, да! Да! Просто я много делаю того, чего не хочу, в своей бытовой жизни, а вот в искусстве делаю только то, что хочу. Иногда мне не хватает времени на то, что хочу, потому что хочу слишком многого. (Смеется.)

У вас дислексия, вы не раз об этом рассказывали. Как следствие, натерпелись от учителей и одноклассников. Почему не озлобились? Не стали таким язвительным человеконенавистником?
Мы говорим, что Гоголь такой, потому что родился в украинской глубинке, потом долго жил в Италии, и у него была возможность взглянуть на Россию со стороны. Поэтому хорошо знал российскую жизнь и так точно и тонко смог написать “Мертвые души”. А вот Достоевский родился в Санкт-Петербурге и поэтому написал то, что написал. Можно ли сказать, что я такой, какой есть, потому что родился и долго жил в Кемерово? Наверное, можно.

Я родился и долго прожил в этом довольно молодом, без красивой архитектуры, без прекрасных пейзажей и с ужасной экологией, городе. Несмотря на то, что мне доставалось в школе из-за моей дислексии, – не обозлился. Человеконенавистником не стал.

Потому что в Кемерово можно любить только людей. Ничего, кроме людей, там любить было просто невозможно.

И друг друга там ценят и любят. Сибиряки вообще как-то по-особенному относятся к друг другу, к жизни, к своим решениям и поступкам.

Возраст “за пятьдесят” лично для вас — много или мало?
Мне уже скоро пятьдесят два года. Не чувствую возраст, и он непонятный. Я знаю тех, кто по факту меня младше, но я даже внешне ощущаю их старше себя. Есть люди, которые старше меня, а я их воспринимаю ровесниками. Но в этом возрасте опыт, конечно, есть, и я это чувствую. И часто в разговоре с теми, кто даже умнее, но моложе, вижу, что какие-то вещи они не могут знать или понимать просто в силу отсутствия этого жизненного опыта.

Просто в пятьдесят лет человек имеет совершенно иные взаимоотношения со временем и с миром, отношение к жизни и к смерти, чем, допустим, человек тридцатилетний. И я вижу: он не может понять того, что я знаю отчетливо. Хоть и умнее меня.

Виктория Токарева не так давно сказала, и я с ней полностью согласен: “Возраста нет, есть только самочувствие”.

Вы как-то упомянули, что в юности чувствовали себя “чуть хуже среднего идиота”. Когда и почему это ощущение прошло?
Я почувствовал себя счастливым, когда осознал и понял, что у меня есть чуть больше способностей к чему-то. Больше, чем у остальных людей. Я просто чуть больше одарен.

фото: Ира Полярная

Это случилось, когда я попал в театральный кружок и стал заниматься пантомимой. Я увидел, что у меня есть способности к театру, что быстро достигаю того, чего другие не могут достичь совсем. А уже в студенческой среде понял, что лучше остальных могу выразить мысль, найти гораздо более точные слова.

Я хуже всех остальных занимался исторической грамматикой, у меня хуже всех шла латынь, но языкознание и синтаксис изучал и постигал сразу. Все, что было связано с семантикой и смыслом, усваивалось мной легко, глубоко и фундаментально.

То есть, с палатализацией вы были на “ты”!
(Смеется.) Да-да! А вот философия мне не давалась.

В любой непонятной ситуации говори, что Ницше – нигилист! (Смеется.)
Что-то вроде того! (Смеется.) Я просто не врубался, перечитывал все по десять раз и все равно не понимал. Но тогда пришло осознание, что в каких-то областях я чуть хуже среднего идиота, но в каких-то сферах и направлениях гораздо лучше всех.

Считаете себя гениальным?
Да, я весьма одаренный, а в некоторых вещах считаю себя одаренным даже сверх, но невозможно считать себя гениальным. Это может проявляться только в некоем результате”.